Мы потерпели окончательное поражение в газовой войне с Украиной. Потому что когда вот речь идет о войне с помощью танков, как, например, в Грузии, то сразу видно, вот танки застывают на последней линии, и сразу видно, кто выиграл и кто проиграл. А когда воюют с помощью газа, как мы с Украиной, то окончательные последствия войны – они такие, фьючерсные. И вот сейчас эти фьючерсы начали погашаться. А они, собственно, начали погашаться с самого конца войны, потому что произошло несколько очень смешных вещей. Если вы помните, сразу после конца газовой войны, вице-премьер Игорь Сечин заявил, что мы сейчас подадим в суд на Украину. Но в суд на Украину мы не подали, а, наоборот, когда Болгария сказала, что подаст в суд на Газпром, то Газпром сразу полетел и заплатил Болгарии. Причем, сначала Болгария попросила 80 миллионов евро ущерба, а когда стало ясно, что Газпром сразу прилетит и заплатит, Болгария сказала: «Извините, мы пересчитали, тут не 80, а 250». Мы заплатили, лишь бы не подавали в суд.
Дальше начались интенсивные переговоры по строительству газопроводов, не использующих газ из России. И в тот момент, когда стало ясно, что подписан газопровод Nabucco, и это фактически ставит крест на российском проекте, на Южном потоке, да и Северный поток уже отчасти под вопросом, хотя, я думаю, что Северный поток будет реализован, то, собственно, вот, это следствие того, что мы перекрыли газ Украине в надежде, что вся Европа решит, что Украина перекрыла себе газ сама. А Европа почему-то не поверила.
Собственно, самое главное, что произошло, — это то, что нас за последний год стали принимать всерьез. Вот в 2005 году едва только было подписано это соглашение о строительстве Северного потока, Россия, Кремль вдруг заявил, что мы стали великой энергетической державой и что у нас есть энергетическое сверхоружие. И вы знаете, и, собственно, на тот момент нам никто не поверил. Решили, что это, ну, так вот, как бы, что это, ну, такой способ выражаться. Как только выяснилось, что газ в российском представлении это, действительно, оружие, то от него стали защищаться, потому что от оружия надо защищаться. А газ – это такой странный вид оружия, который для того, чтобы от него защититься, достаточно его не покупать.
Вот вы представьте себе, допустим, что если бы мы продавали Германии не газ, скажем, а цемент. И вот поставили бы первую партию цемента и сказали: «Ребят, мы вас надули: это не цемент, а пластиковая взрывчатка. Сейчас если мы нажмем на кнопочку, то все дома, которые вы построили с помощью этого цемента, взорвутся». Ну, а что бы произошло? Ну, естественно, следующую партию цемента Германия бы не купила.
И вот Европа 4 года думала и, все-таки, созрела до того, что мы, действительно, всерьез. И получается, что газ – это такое, своеобразное оружие. Это бумеранг. Вот на газовую иглу садится не страна-потребитель, на газовую иглу садится страна-производитель. Вот мы обкурились газа и решили, что можем диктовать Европе свое условие, как я уже сказала, товар этот такое оружие, которое чтобы оно не действовало, достаточно его не покупать.
То же самое произошло с Украиной. Но никто не верил всерьез, что Россия в январе во время кризиса начнет газовую войну с Украиной, и скажет, что Украина сама во всем виновата. Мы начали, в мае-июне попытались продолжить. Европа приняла это всерьез, и Украина получила деньги, которая она никогда б не получила, если бы в том же мае и июне наши гаранты не выступали с длинными речами о том, что они сейчас сделают с Украиной, когда она не заплатит за газ.