Песков: «Никакого двойного прочтения у слово «патриотизм» нет. Патриотизм — это любовь к своей родине и готовность на любые жертвы для своей страны , когда это требуется. Вот это и есть патриотизм».

Тогда какие претензии могут быть к солдату вермахта, который безусловно любил свою родину и пошел на самые большие жертвы ради неё, когда это потребовалось? Или к главнокомандующему солдатами вермахта? Тот вообще проявил эталон патриотизма в понимании нынешних кремлевских идеологов.

Песков, наверное, не читал Чаадаева, который говорил:

Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной.

И Карамзина:

Патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть.

И Добролюбова:

Патриотизм живой, деятельный именно и отличается тем, что он исключает всякую международную вражду.

И Льва Толстого:

Патриотизм — чувство безнравственное потому, что вместо признания себя сыном Бога, как учит нас христианство, или хотя бы свободным человеком, руководствующимся своим разумом, — всякий человек под влиянием патриотизма признает себя сыном своего отечества, рабом своего правительства и совершает поступки, противные своему разуму и своей совести. Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде.

Война не закончится через месяц. И через два. И даже через пять, скорее всего, не закончится. Пентагон говорит, что еще год. Что ещё как минимум до зимы. Пентагону верю теперь, как себе.

Но я думаю, даже больше.

Сколько? Я не знаю.

Но не завтра и не на следующей неделе точно.

Российское народонаселение переживает сейчас ровно ту же стадию, которую оно переживало между Первой и Второй чеченскими войнами. Первую чеченскую российское общество — тогда оно еще было обществом — не приняло совершенно. Лейтмотивом было «нет войне».

Через два с половиной года — даже меньше, от подписания мира в Хасавюрте тридцать первого августа девяносто шестого до начала второй серии в октябре девяносто девятого в Чабан-Махи и Кара-Махи — главным лейтмотивом народонаселения — общества там уже не было — стало «мочить в сортире».

Если в девяносто пятом вид горящих русских солдат на улицах Грозного вызывал одно лишь желание — прекратить эту бойню — то в девяносто девятом эти же кадры вызывали у них уже только желание отмщения. Во вторую войну российская армия входила в Чечню с одним только желанием — мстить.

Наши мальчики не могли умереть в Грозном просто так. Это не могло быть напрасно.

А, значит, их всех надо убить.

Замочить в сортире.

Сейчас там происходит то же самое. Все, кто мог бежать, дезертировать, отказаться — бежали, дезертировали, отказались. Их больше нет. Остались только те, кто готов подыхать. За Леху, за Пашку, за Сашку. Которого убили проклятые бандеровцы. За ВДВ. За нас, за вас и за спецназ. За Русь усрусь.

И теперь они будут сплачиваться вокруг все той же самой идеи — наши мальчики не могли погибнуть под Киевом просто так.

А значит, их всех надо убивать.

Пусть попробуют, конечно.

Но стадия там сейчас такая.

Потом-то они своего царя, безусловно, скинут. Вокруг того сплотились в 1914, а в 1918 они же его и расстреляли. Против этого тоже с вилами и голой жопой попрут. Когда годами жрать будет нечего, задницу будут вытирать газетой «Правда», туалетная бумага будет только в колбасе, а колбаса — только у верхушки партактива. Это неизбежно. Штыки в землю, наплявать, наплявать, надоело ваявать — всё это, обязательно, будет.

Но не сейчас.

Сейчас они сплачиваются вокруг идеи отмщения.

А в середине этой идеи — Путин.

Следовательно, они сплачиваются вокруг него.

Простая геометрия, ничего не поделаешь.